Гуннора. Возлюбленная викинга - Страница 16

— Я ее потеряла! — в отчаянии воскликнула девочка.

— Что? — не поняла Гуннора.

— Мамину цепочку…

Гуннора вдруг ощутила, что не все ее чувства мертвы. Ее охватила злость. Как кроха сейчас может думать об украшениях, когда их родителей убили?! Но потом Гуннора поняла, что легче говорить о потерянной цепочке, чем плакать в отчаянии из-за смерти родителей.

Нести Дювелину становилось все труднее. Они с Сейнфредой по очереди брали младшую из сестричек на руки, и в конце концов девочка уснула, но сестры и сами устали. Заметив это, Замо предложил понести Дювелину. Гуннора помедлила. Руки болели нестерпимо, но отдавать малышку незнакомому человеку ей не хотелось.

— Я детей не обижаю, — проворчал Замо.

Скрепя сердце Гуннора отдала ему ребенка. Дювелина проснулась и заплакала.

— Все в порядке, — пробормотала Гуннора и погладила сестру по голове.

Теперь она все время шла рядом с Замо, пытаясь успокоить Дювелину. Она принялась рассказывать сестре истории, как раньше делал их отец.

Теперь она должна была рассказывать истории вместо Вальрама, теперь она должна была заботиться о сестрах, теперь только она могла сохранить мудрость рун…

— Бог Тор, — рассказывала она, — ездил на огромной бронзовой колеснице, которую тащили два козла. Однажды Тор отправился в странствия, и у него закончился провиант. Он проголодался, убил козлов и зажарил их на костре, а затем вновь возродил их к жизни, чтобы они везли его колесницу, но с тех пор один козел хромал. Тор ел мясо так жадно, что прокусил одну кость.

Дювелина рассмеялась, но Сейнфреда больше не улыбалась. Сестры переглянулись. «Когда мы снова сможем есть мясо?» — думала Сейнфреда. «Когда нам вновь захочется есть?» — думала Гуннора. И если сломанная кость козла не заживает, то что тогда говорить о разбитом сердце?

Ей вспомнилась другая история: об Эгиле, великом чародее, который умел превращаться в волка. Он был силен и могуч, и его нападения на земли британцев приносили победу, но когда умерли его сыновья, Эгиль больше не мог ни есть, ни пить, и умер бы от голода, если бы не его дочь. Вначале она попросила, чтобы он написал поминальную песнь по ее умершим братьям, а затем — стих об их подвигах, и, чтобы справиться с этой задачей, Эгиль начал пить и есть. Он все писал и писал, пока не состарился.

Гуннора знала, что хотя ей и не хочется есть, она все равно будет принимать пищу, чтобы не ослабеть. Не ради себя, но чтобы позаботиться о сестрах и почтить память родителей.

А лес все не кончался, он был огромен, но вдруг впереди показалась какая-то хижина, крытая торфом и березовой корой. Из торфа были сделаны и стены, оплетенные хворостом.

— Я тут живу, — сказал Замо.

Они были в чужой стране, но внутри хижины все выглядело так же, как и на родине. Гуннора закрыла глаза, вдыхая знакомый запах торфа и дерева, дыма и земли. Оглянувшись, она обвела взглядом простую мебель: в центре комнаты стоял длинный стол с двумя лавками — слева и справа. На стенах виднелось множество небольших крючков, на которых висели железные ковши, миски, наперстки и металлический складной нож. Крышу поддерживали балки, установленные на сваях. Гуннора не заметила ни кладовой, ни сарая, зато в дальнем конце комнаты она разглядела несколько соломенных матрасов. Значит, Замо жил здесь не один. В доме было темно, и Гуннора больше никого не видела. Тут не было окон, только небольшие отверстия в стенах, затянутые свиным пузырем, — так жильцы дома защищались от холода и ветра. В печи тлел торф, но этого света не хватало, чтобы разогнать темноту. Над огнем на цепи висел горшок, кроме того, на углях стояли каменные миски, в которых готовилась еда.

Гуннору затошнило от голода, но она не могла заставить себя попросить Замо покормить их. Зато Сейнфреду это не смутило. Более того, она взяла Замо под руку и прижалась к нему. Хотя в комнате и царил полумрак, Гуннора заметила, что мужчина покраснел от смущения.

Гуннору же вновь охватил гнев, но она не подала виду, слишком уж ей хотелось есть. Девушка с аппетитом накинулась на рагу из бобов, тыквы и мяса. В еде чувствовались приправы: кресс, анис и любисток.

Значит, она все-таки чувствовала голод, могла радоваться еде, вот только улыбаться, как Сейнфреде, ей не удавалось. И разговаривать ни с кем не хотелось.

Тем временем Сейнфреда принялась расспрашивать Замо, почему он живет здесь, в лесу.

Он рассказал, что этот лес принадлежит местному лорду, а он присматривает за деревьями, охотится на дичь и докладывает своему господину о тех, кто сюда пробирается.

«А вдруг он расскажет своему лорду о нас?» — испуганно подумала Гуннора. А главное — кто живет здесь кроме него?

И хотя девушка так и не спросила об этом, ответ на этот вопрос она все-таки получила.

— Кого ты там привел?

Дювелина испугалась, услышав громкий голос, и девочку пришлось успокаивать. Чуть позже Гуннора заметила темный силуэт согбенной летами женщины. Незнакомка подошла к печи и заглянула в горшок, проверяя, сколько еды там осталось. Судя по седине в ее волосах и морщинам на лице, она явно не была супругой Замо, скорее его матерью. Гунноре не было до этого дела, но Сейнфреда, похоже, обрадовалась. Она почтительно обратилась к старухе:

— Прости, что побеспокоили тебя… Мы всего лишь девочки… И доверили свою жизнь твоем сыну…

Она вкратце рассказала о резне на берегу. Гунноре это показалось предательством. Только она и сестры имели право горевать по убитым! Они слишком мало знали о Замо. Вдруг он как-то связан с этим? Или его господин?